ГОРАЦИО
СЫТЬ
Замеченная тенденция
непонимания сути происходящих процессов в жизни между гражданами какого-нибудь
города на постсоветском пространстве, в частности в РБ, приводит к яростным
попыткам выдавить гной из ран духовной пустоты. Истинно, что большинство из присутствующих
здесь и сейчас не являются теми, кто способен задумываться о материях дальше
собственного носа. Данное обстоятельство в совокупности с неправильной
мимикрией, искаженной стимуляцией и прочими невидимыми для человека
отличительными знаками его индивидуальной бездуховности приводит к
перевоплощению. Плоть – Разложение. Существование – Агония. Жизнь – Истязание.
Планомерный показ
скотства и ублюдочности симулякров части человечества приведет к очищению. Не
становиться подобным и избавляться от проказы бездуховности – приоритетные
направления развития. Сила созидания, которая возникает при осмыслении и
понимании этого, способна творить чудеса.
Болезненные отклонения
вызывают жалость, но их распространение приводит к омертвению, поэтому
остерегайся человекоподобных чудовищ. Среди них каждый день способен стать
чем-то вроде хирургического вмешательства с болезненным осознанием замены доброты и понимания на уродство и
глупость. Светлыми сказками не уйти от СЫТИ, ее можно только утопить в
помоях.
Пекарь первого разряда
двадцатипятилетняя Инна Окунь рассказывала своей пожилой напарнице, пекарю
пятого разряда Марье Гуц, что ждет принца на белом «Мерседесе», который
искупает ее в ванной с лепестками роз.
-
Все хотят этого, и я хочу, - мечтательно сказала девушка и поправила съехавшую
на глаза целлофановую шапочку голубого цвета. – На меньшее я не согласна.
-
Курица, - хохотнула в ответ старшая рабочая Марья Ивановна, перекручивая фарш
для столовых котлет. – Тебе - и пры-ы-ынца? Ишь, чего захотела. Чем его
приманишь? Этим вот что ли?
Она
ткнула большим мясницким ножом в область
паха девушки и картинно выпучила краснющие от недосыпания глаза.
-
Очень смешно, - надула губы Инна Окунь и продолжила шинковать капустные листы
тренированной на уроках кулинарного искусства рукой. – Посмотрите, Марь
Вановна. Как хочу, так и будет. Чем больше мечтать, тем быстрее появится. Вам
уже точно не грозит.
- Напугала, больно надо, - отмахнулась женщина
и вытерла с пальцев комки бело-красного фарша, – у меня и так уже все имеется.
Дом, дети, внуки. Мне уж хватит. Намечталася на всю жизнь.
-
А как там ваш Лёник? – спросила девушка и высморкалась в передник. – Устроился?
-
Медкомиссию проходит, зараза, - женщина достала из-под полы пачку сигарет и
протянула Инне. – Покури ты! Перекур же. Будешь?
-
Не откажусь, - девушка ловко вытянула сигарету и прикурила от своей зажигалки.
– На халяву и уксус сладкий.
-
На халяву и хер толстый, - парировала Марья Гуц, стряхивая пепел в обрезанную
пивную банку. – Денег на эту комиссию надо во сколько, бля! Всем надо. Что за
жизнь пошла, тьфу!
-
Да заплатила тогда тыщ пятьдесят, - сказала девушка и глубоко затянулась.
-
Ну, так! Два кило мяса на базаре, - вздохнула женщина, присев пышным бедром на
край разделочного стола и сплюнув на пол. – А внуков в школу, а за свет, за газ
отдай. А зарплату повышать не собираются. Все не хватает, все обещают добавить.
Вот ты устроилась, сколько говорили?
-
Три, - изобразила улыбку девушка. – На первый месяц, пока обучаюсь.
-
Ааа, подготовительный срок, - кивнула Марья Гуц и кашлянула. – А потом?
Повысят?
-
Как разряд дадут, а так на общагу заявление завтра пойду писать. По-другому и
не пошла бы сюда, - воодушевленно сказала Инна Окунь. – С корочкой можно найти
работу и получше, но, пока стажа нет и с общагой, и тут неплохо кормят.
-
Быстро тебе чой-то, - усмехнулась старшая рабочая. – Мне, пока пять лет не
оттарабанила, нифига не давали. А тут говна еще настоящего не пробовали, а уже
в блатные. Вот и дождись почета старикам. Так и всегда у нас.
-
Учиться надо было, - Инна затушила сигарету в мутно-коричневой воде,
наполняющей импровизированную пепельницу. – А то - как раньше? Вот, я да я. На
завод, в коровник, на стройку. И шли толпами. Так надо, так воспитали. Не
проститутка, так в говне по колено.
-
Ты наши времена не трогай, - повысила голос женщина. – Не жила, не знаешь, и не
трынди. Умные все стали. Позаканчивали на папкином с мамкой горбу. Давай уже нализывай,
а то скоро кавалер придет. Видный пацан, смотри, я дурного не посоветую.
Старшая
работница хрустнула косточками сомкнутых в замок толстых пальцев и водрузила
тело на разделочный стол. В соседнем помещении, где лепили пирожки, вновь
заверещало радио. Пекарня будто пробудилась ото сна. Гул механизмов нарушил
тишину перерыва. По плитке в коридоре проскрипел груженный булочками лоток.
Грузчик Артем Сан тянул его перед собой. Проезжая мимо рабочего места Инны
Окунь и Марьи Гуц парень бросил взгляд на новенькую. Та стояла, наклонившись к
столу. Облегающие джинсы выгодно подчеркивали фигуру. Ее голубая шапочка
двигалась под халатом у Марьи Гуц, сидевшей на столе с раздвинутыми ногами.
Холщовые штаны пожилой работницы вместе с колготками были спущены на щиколотки.
Радиоточка заливалась бурными напоминаниями о сигаретах с ментолом.
-
Сы-ы-ыть, - грузчик причмокнул языком и коротко сплюнул под ноги.
Через
полчаса Артем грузил теплый хлеб в автомобиль пекарни, который развозил свежую выпечку по магазинам. Заодно
он делился впечатлениями о новенькой с водителем Андреем Ламотем.
-
Я ее как-то видел в парке, - сказал Ламоть.
Он
стоял около распахнутой боковой двери автомобиля, куда Артем складировал лотки
с булками. – На коне ездила.
-
На чем? – застыл парень и удивленно посмотрел на водителя.
-
На херу моем, - загоготал Ламоть и выплюнул сгусток слюны с соплями. - Грузи
давай, а то не успею.
Артем
хотел возразить, но передумал. Ламоть был на голову выше и шире в плечах на
добрых полметра, и кулак у него - насует в морду так, что на таблетки потом до
пенсии работать.
-
Сссы-ы-ы-ть, - мимо промчался мопед, и грузчик пошел за следующим лотком.
Алесь
Смык
ПУПОВИНА
Испорченные зеленоватой подагрой алкоголя и ненасытности желания
потрошат складность, увечат красоту и превращают все, что дорого, в оловянную
смесь подвальной тли. Неоцененное возвращается тягучим песком, отслаиваясь от
упавшего на колени тела. Задаваться вопросом о способностях оккупированного
страхом человеческого сознания - это обездвижить суть живительных капель. А по
сему - живи…
Кто
получает солнце в пасть,
тот
кожей ощутит
минорную
дождливость,
а
кто черствеет сухарем,
тот
серебром
в
молельном
тонет
иле.
/де
Вошь /
Уже которую ночь
после скоропостижной смерти любимой супруги Сергей Альбертович Колпаков
просыпался в холодном поту: вскакивал с постели, жалобным голосом нашептывал
молитвы, осеняя своё обрюзгшее тело крестным знамением, корябал обкусанными
ногтями розоватые обои и, поскуливая, звал на помощь всех домашних. Серая
череда кошмаров отравляла сердце и почки Сергея Альбертовича ядовитыми
конфетами ужаса и промозглой карамелью сонного одиночества. Всякий раз на
белоснежной накрахмаленной простыне оставались большие мокрые желтоватые
разводы со специфическим прелым запахом старости.
«Откуда только во мне этот океан страстей берется-то?
Вроде и сильно квасить не квашу, да и к Павлу Семеновичу хаживал по делам
мужским. А он, эскулап хитрожопый,
постоянно говорит, что все в порядке.
Ситуация, ситуация…», - сетовал Сергей Альбертович горничной Маше, разглядывая
продукты своей ночной жизнедеятельности, и ненароком похлопывал по ее мясистому
крестьянскому заду. Маша только отмахивалась, плавным движением высвобождалась
от чрезмерного внимания хозяина и принималась за уборку обгаженной постели.
Чудачества Сергея Альбертовича были ей известны и привычны за долгие годы работы в колпаковских квартирах,
поэтому выполняла она свои обязанности очень профессионально. Грязное белье
менялось на чистое и отправлялось в прачечную. Иногда Сергей Альбертович просил
ее выполнять это в шубе, иногда в генеральской форме, иногда в костюме
водолаза. Мода тренировать прислугу на случай возможных будущих природных
катаклизмов прижилась в семье Колпаковых.
Чтобы хоть как-то избавиться от тоски, сжимавшей
изнеженную ранимую душу и прийти в себя от переживаемых за ночь эмоций, Сергей
Альбертович выпивал на завтрак пять маленьких баночек настойки валерьяны,
смешивая их с подарочным коньяком пятилетней выдержки. Выпитое радужной вуалью
накрывало сознание Сергея Альбертовича, одурманивая помыслы и зажимая смыслы.
Страх и нервозность отступали. Цветастое состояние валерьянового безрассудства
удерживало от безвозвратного ухода в миры сумасшествия.
Иначе он и не мог освободиться от видений того дня, когда
комнаты колпаковской квартиры по улице Гостровского на Протезном бульваре
лишились своей хозяйки. Того самого дня, который проел сквозные отверстия в
мыслях и расцвел в голове Альберта Сергеевича бледной одинокой поганкой. Дело в
том, что любимая женушка Сергея Альбертовича, Леночка Колпакова - Гостюнич,
покинула этот мир очень мучительно.
Всю ночь в пропитанном лекарствами натопленном воздухе
раздавались ее завывания и гортанные
хрипы. Елена Николаевна в припадках предсмертной агонии молила мужа о помощи.
Ее исхудалые аристократические руки шарили по кровати, но не находили рядом
Сергея Альбертовича. Ведь тот боялся, с детства боялся и избегал всего, что
было связано со смертью.
Он никогда не ходил на похороны с их нудными земляными
работами, избегал поминок, на которых скорбели во всю мощь голосовых связок
певчие. Запахи ладана и мирры вызывали у него неконтролируемые каловые
выделения, а слова молитв приводили к обмороку. А тут такое! Любимая жена,
добрая женщина лежит на смертном одре и зовет, зовет, зовет. Как же тут можно
оставаться хладнокровным и сохранять спокойствие? Как подойти и взять за руки
умирающую и тем более произнести слова успокоения?
Всю ту злосчастную ночь, ночь, когда болезнь убивала
Леночку, Сергей Альбертович провел в кладовке с бутылкой коньяка и вставленными
в уши ватными затычками.
-Сережа? Сереженька? Где же ты? Умоляю… - хрипела Елена
Николаевна, судорожно раздирая на себе ночную рубашку с тигровыми лилиями и
обнажая обвисшую грудь семидесятилетней бесстыдницы.
- Сееееррреееежааааа! Сееееррреееежааааа!
Но Сергей Альбертович не слышал мольбы супруги. Наслаждаясь вкусом французского Шерман Бушэ и
напевая: « Aux armes, citoyens. Formez vos bataillons. Marchons, marchons! Qu'un sang impur!» в окружении банок
с клубничным вареньем, он предавался грезам, в которых обтянутая в черную кожу
Маша кормит его грудью и попутно ублажает свое страстное влагалище эбонитовым
бюстом Джуаны Барнс.
Наутро Маша нашла его в кладовке. Едва стоявший на ногах
Сергей Альбертович блаженно улыбался. Он не знал, что в последние секунды своей
жизни любимая жена, добрая женщина, уважаемая Елена Николаевна прокричала:
«Сраная пуповина!». А ведь Сергей Альбертович никогда не рассказывал жене о детстве,
потому что глубоко переживаемые им видения боли, страдания, разложения, трупных
пятен, окостеневших конечностей, восковых лиц, искривленных губ – все эти
неистребимые моменты, сопровождавшие кончину людей, всегда возвращали его назад
на десятилетия к тому самому моменту, когда его вытянули вперед ногами из
утробы уже мертвой матери. Тогда-то он
на всю жизнь и запомнил безумный взгляд своего отца и обволакивающее тепло,
обернувшейся вокруг шеи пуповины.
