Йозеф Могильный
"КАТЯ"
Окно
на пятом этаже. Оно даже не пытается скрыть мой силуэт. Я стою, одернув
гардину, и смотрю вниз, на трассу, выхваченную из темноты голубоватым светом
фонаря. Редкие машины, пролетая сквозь его мерцание, отбрасывают тень на мое
окно, и вновь я стою, одернув гардину, и смотрю вниз, на трассу.
Ты
появляешься здесь каждую ночь, чтобы родиться внутри меня. Я помню все твои дни
рожденья, помню все шрамы и рубцы на своих предплечьях, оставленные твоей
пуповиной.
Ты
идешь. Я еще не вижу тебя, но чувствую твое приближенье. Ты выходишь со стороны
надвинутых друг на друга девятиэтажек. Они, словно пасть дракона, разжимаются,
выпуская тебя в круг фонаря. Ты идешь.
Ты
переходишь дорогу. Теперь я ясно вижу тебя, ничто не исчезнет теперь из моего
поля зрения, - твое ярко-красное платье до пят, открытые руки, рассекающие
плоть темноты, длинные рыжие волосы. Они не развеваются, они, как шаль,
укрывают твои плечи, что дрожат в плаче, в незримом и неслышном плаче
ребенка-девочки, которая никогда не станет женщиной.
Твоя
грудь, оскверненная тысячью пальцев, таких же незримых, как твои слезы, как
твои поцелуи, даримые на прощанье лесному витязю, поднимается и опускается, и я
знаю – ты дышишь. Там, под этой ярко-красной тканью, под розовой кожей, которой
не касались мои губы, бьется твое сердце. Оно бьется совсем рядом с моим. Я слышу
удары этих сердец, ниже-выше, и это похоже на судорогу.
Ты
становишься в круг фонаря. За твоей спиной Город. Он ждет движения твоих рук,
как и я жду тебя бесконечными днями.
Я
вижу твои глаза, - синие, серые, зеленые, - глаза-хамелеоны, вздернутые вверх, подобно
двум висельникам. Они всегда печальны. Печальны, как море, как букет гвоздик.
Когда я смотрю в эту печаль, то мне кажется, что глаза твои серебряными перьями
Алконоста покоятся в моих ладонях, и я подношу их к губам, чтобы впитать теплую
соленую влагу.
Каждый
день я жду тебя, живу тобой, чтобы ночью… Ночь! Ночь не простит нас. Она
готовит нам казнь. И вот ты стоишь там, в кругу фонаря, раскинув легкие,
искрящиеся пыльцой руки, в позе приговоренных.
Ты
смеешься! Я слышу твой смех. Он воспаряет, кружит вокруг и рассыпается
стократным эхом в круговоротах лестничных клеток.
Смейся!
Пусть твой смех ложится горячим пледом на мою голову. Смейся! Ты же знаешь, я
жду тебя! этот Город ждет тебя! Слышишь, из проруби улиц доносится музыка –
твоя музыка!
Ты
слышишь? Да, ты слышишь. Сложив руки в молитвенный лепесток, ты начинаешь свой
танец, медленный, как шелест паутины в лапах Бога.
Ты
рождаешь ветер. Он возносит шаль твоих волос, поднимает тонкую ткань платья. Он
передает твое сердце мне, и я повторяю все твои па, внимательно следя за
блестками твоих ног.
Ты
– цветок. Ты – птица. В плавном скольжении твои пальцы то соприкасаются со
склонами коленей, то сжимаются в хищный клюв, бьющийся в кругу фонаря. Ты
падаешь и взлетаешь, то сворачиваясь солдатским конвертом, то вонзаясь стрелой
в мою страждущую душу. Каждым взмахом, каждым поклоном ты выплескиваешь свою
боль. Танцуй, дочь Осириса, танцуй! Больней! Больней!
Ты
отдаешься ветру. Как законный муж, он входит в твое тело и слизывает кровь,
выступающую на твоих губах. Тебе больно. Ты купаешься в этой боли, тонешь в
ней. Тебе уже не хватает воздуха, и каждый вздох твой – золото Бога, и кровь
твоя – молоко Бога.
В
родовом крике, в крике перворождения ты срываешь с себя платье. Ты обнажена.
Гавайское древо, покрытое бисером пота. Или это твои слезы, ставшие вдруг
зримыми? Но еще секунда, и сердце, подобно великим часам Слоновой Башни,
остановится навеки. И боль накрывает тебя, и я уже не могу отличить Млечный
путь от глаз-хамелеонов.
Ты,
окутанная ветром, делаешь последнее па, перепрыгивая через пропасть круга в
кипящий котел предзнаменования, в Смерть, где ты – это я, а я – это ты.
Смерть
поет, а тело твое ликует!
Я
вижу. Город за твоей спиной, со своими многоэтажными громадинами, Великий Город
возгорается. Вначале это только искра, словно забытая рассеянным художником, но
уже через минуту пламя разгорается и охватывает чернь стен, сгрызает двери,
окна, лестницы. Люди бегут, крича, люди хотят спастись, но огонь, не зная
жалости, ловит их всех, одного за одним, в рыжие сети, такие же рыжие, как и
твои волосы, и пожирает их тела, души и все, что за ними. Все, что было и есть.
Лишь тебе дано то, что грядет.
Город,
обожаемый мною Город, в одно мгновенье превращается в факел.
И
ты ушла в пожарище. Ты ушла, обнаженная, в костер, и костер принял тебя
безропотно, как слуга. Когда ты плыла ему навстречу, я увидел, как языки огня
отражаются на твоем теле, и закричал, но даже сам не услышал своего крика. Ты
унесла его с собой.
Каждую
ночь ты сжигала Город. Каждую ночь ты приносила с собой огонь очищения. Что же
будет теперь? Что же?
Сон
навалился на меня. Я не могу бороться с его липкими объятьями. Да, я лягу
спать, я смогу убить остаток ночи и начало следующего дня, а потом снова буду
ждать. Ничего не остается мне, как ждать, курить и ждать.
Когда
придет ночь, мой силуэт будет четко виден в окне на пятом этаже. Я буду стоять,
одернув гардину, и смотреть вниз, на трассу. И быть может пасть надвинутых друг
на друга девятиэтажек вновь разожмется, и ты выйдешь, прекрасная, болезненная,
как вода, как воздух, как дионисийский спазм, как аутодафе. И тогда я спущусь.
На этот раз я обязательно спущусь. Я выбегу и встречу тебя в кругу фонаря.
